И все равно.КАЖДЫЙ ДОЛБАННЫЙ ДЕНЬ Я БУДУ ДУМАТЬ И ВЕРИТЬ ЭТО!

можно навсегда поругаться и не разговаривать много лет, а потом случайно столкнуться и просто сойти с ума

Иногда мне кажется,хотя правильнее выразиться я знаю,что живя\существуя\находясь в данном пространственновременом промежутке я какбы не к чему.Тоесть если бы меня не было,никому бы не стало ни лучше,ни хуже.Просто свое присутствие в чьей-то жизни я считаю не совсем уместным.Хотя до определенного момента конечно же считается что "так и надо,все хорошо" (в кавычках не случайно).Разве не видно,ведь я мешаю?Не стоит вот так без стука в дверь врываться в чужие судьбы и стараться там приютиться.Рано или позно,это не имеет значения,но все выплывает наружу.Незаметно так,под прекрытием.Не будь я таким параноиком,или просто человеком,смотрящий на все через дико негативные очки,возможно,это оставалось бы даже незамеченным.Но...как говорится "сори чел".Може,все дело в стандартной осенней депрессии или небольшими расстройствами нервов?-Да нет,все намного проще.Я просто идиот.И еще кое-кто :BHYFZ! но не об этом.Так вот,я веду к тому,что бы люди не стесняли "делать больно" или как это там еще называется и говорили,когда человек немножко лишний,кончено же совсем-совсем немножко ( у нас же все такие милашки,не могут серьезно выразиться).Всем гарантированная дальнейшая размеренная жизнь,переходящая в стандартное предыдущее состояние.

Вот такой хороший пост я написала,какая я молодец.Можно мне выйти?

Я поговорю с собой?Никто не против?

Устала верить в долбанный секрет,в долбанные положительные эмоции,в долбанную жизнь.Просто настолько,что невозможно.И это нормально прощаться навсегда?Смотрю опять фотографии,старые,такие родные мне.Понимаю что это было и больше никогда не будет.Сейчас стал совсем другим человеком.Да и незачем это.Вообще все не надо.Я очень не люблю себя и папу.И жизнь тоже не люблю.И это нихуя не депрессия,это как ежедневная никчемная херня.Я вспоминаю-разочеровываюсь.Действую-разочаровываюсь.Не бывает так,как должно быть.Как,например,в фильме.Да даже они не помогают.Остается ничего не делать.кроме как убивать себя на всякое дерьмо.Я месяца 3 думаю об одном и ноль.Вот ноль моя жизнь и ничто больше.И то что я сйчас это пишу,оставляю здесь это гавно-это еще один плюс к самоненовести.Нельзя жаловаться,ломаться и тд.Ну не возможно же больше,просто неозможно.Да и решилась написать все,только потомучто пьяная как обычно.

И все равно.КАЖДЫЙ ДОЛБАННЫЙ ДЕНЬ Я БУДУ ДУМАТЬ И ВЕРИТЬ ЭТО!

...бля (

Очень хорошо помню первую боль.Не физическую,а душевную.Состояние,когда не можешь есть,спать,думать очем-то другом,все мысли направлены в одну сторону.Находишься как в гипнозе,смотришь в одну точку пока по твоему сердцу медленно едет асфальтоукладывающая машина.Такая долгая,самовынудительная смерть.Не могу словами выразить все то,что чувствовала тогда.

Понимаю,что у каждого человека в жизни происходят моменты,когда он осознает,что больше не сможет жить так,как раньше.Когда понимает,что его сердце уже не будет таким открытым как раньше.Но ничего с этим не поделать,поэтому остается держаться...вот до сих пор и держимся.Правда,не знаю за что

Естесственно,ни одно воспоминание не может быть четко воспроизведено без музыки,помогавшей мне в тот момент

Сначала речь шла об одной операции, он почти согласился, но тут они попытались заговорить с ним о второй и третьей,
о том, чтобы провести в санатории год или полтора, о том, что армия готова оплатить все расходы. Тогда он не выдержал,
рванул дверь и выкатил себя в гостиную. Никто не побежал за ним. Он посмотрел на стоящий в горке хрусталь, погладил
немое пианино, потом подъехал к письменному столу, подергал племянницу за расшитую тряпичными цветочками бретельку
розовой майки и заглянул в ее тетрадь. В самом верху страницы стояло три раза подчеркнутое слово "РОМАН". Буквы были
золотыми. Дальше одна фраза была написана синим, вторая – красным, а третья, как раз в этот момент находившаяся в работе,
писалась зеленым. Все буквы были толстые, с металлическим отливом. Из-за этого отлива написанное плохо читалось отсюда,
сбоку, но ни одной запятой там точно не было.
- Про что твой роман? – спросил он.
- Про одну девочку, - сказала племянница, не поднимая головы. – Как она поймала серебряный шарик, проглотила его и стала
кто-то другой.
- Ого, - сказал он, глядя на толстые металлические буквы. – Долгая будет история?
Она на секунду задумалась и недовольно сказала, не поднимая головы:
- Еще на пять фломастеров. Не мешай мне.

Он встал с пола и, ненавидя все живое, пошел открывать дверь. Порог сразу залило водой, он с отвращением посмотрел на позднего гостя –
паренек лет, наверное, четырнадцати или пятнадцати, мокрый насквозь, отирающий ладонью лицо, держит полумертвый букет наперевес, как ребенка.
Он даже подумал, что это курьер какой-нибудь службы доставки цветов ошибся адресом, и рявкнул раздраженно:
- Что?
Паренек, пытаясь кривенько укрыть расползающийся букет полой куртки, закричал сквозь грохот воды:
- …простите, сэр! Я знаю, что уже очень поздно, сэр! Я просто! Мой автобус! Я не успел на более ранний, короче, я только сейчас приехал, сэр!
Я Сэмюэль, Сэмюэль Вайс! Я приехал поговорить с Айрин, сэр, мне надо с ней поговорить! Я ее друг по той школе, еще в Эксессе, сэр! Я успел
только на автобус в четыре двадцать шесть! Извините, что так поздно, сэр!..
Тогда он тоже закричал в ответ:
- Здесь нет Айрин!
- Что? – закричал паренек, и он повторил еще раз, почти закрывая дверь, чтобы вода не так хлестала на коврик:
- Здесь нет Айрин!
- Айрин Ллоэл, сэр! – закричал паренек.
- Ллоэлы съехали два месяца назад! – закричал он в ответ, - Не знаю, куда, спросите на почте!
Он захлопнул дверь и хорошенечко закрыл ее на задвижку, вернулся обратно в гостиную, сел на пол у дивана и осторожно приподнял абажур лампы,
подпустил чуть-чуть света. Кот дышал тяжело и хрипло, облезлый бок ходил вверх-вниз, иногда кот коротко стонал человеческим голосом и мучительно
поджимал лапу к брюху, - там, внутри, сильно болело. Укол явно не помог. Он положил руку коту на лоб, подумал, что коту от этого, наверное,
только хуже, убрал руку и снова опустил абажур. Может быть, - подумал он, им надо было забирать кота с собой, а не продавать вместе с домом,
может быть, там, на новом месте, он бы еще жил и жил. А может быть, - подумал он, - им вообще не надо было уезжать: эта самая Айрис вышла бы к двери,
несколько секунд молча смотрела бы на этого дурачка с букетом, а потом сказала бы: «У меня умирает кот, заходи», - и, конечно, они сидели бы с котом
до утра, и рано или поздно неловко поцеловались бы, и все было бы не так уж плохо.