авторы демотиваторов в очередной раз блеснули эрудицией и рассказали миру о паташниках. в двух строчках естественно.
если хотите узнать больше, читайте у меня, непример.

читаем новую мантру:
"всё будет довольно-таки неплохо. очень приятно! мне очень нравится, между прочим! Люди настроены на лучшее. Это Люба говорит. И все будет хорошо. Дай бог!"

в день решающей игры Японии, почитайте лучше Кэндзабуро Оэ. и его бессмертные хайку в прозе.


отрывок из романа "Футбол 1860 года"



Я ощущаю своё тело - высотой в 172 сантиметра и весом в 70 килограммов - как тяжесть земли, которую рабочие выкопали там, где я сейчас сижу, и сбросили в реку. моё тело сливается с землёй. Среди всего - и моего тела, и окружающей меня земли, и сырого воздуха - живут только тепло собаки и её ноздри, напоминающие двух блестящих жуков.
Разрушительный горький яд заливает всё тело, и не похоже, что он просочиться наружу. Жгучее чувство надежды не приходит, но страх покидает меня. Я становлюсь безразличным ко всему и вот сейчас безразличен даже к тому, что я обладаю плотью и кровью. Жаль только, что меня, совершенно безразличного, не видят чьи-либо глаза.
...
Собака залаяла.
Внешний мир оживает, охватив со всех сторон меня, сидящего на дне ямы. Правая ладонь, сложенная совком, скребёт земляную стену, на колени упало уже несколько осколков кирпича, погребённых в слое глины. Сверху заглядывает какой-то человек. покрепче прижав собаку, я запрокидываю голову. Беспокойство собаки передаётся и мне, я испытываю настоящий животный страх. Утренние лучи мутны, как глаз, затянутый катарактой. Небо, которое на рассвете белело в вышине, сейчас потемнело и низко нависло. Если бы оба мои глаза видели, утренние лучи, возможно, богаче бы наполняли пейзаж, но единственный оставшийся глаз огрубел и видит лишь обнажённое тёмное утро. Весь выпачканный, сидя в яме и оказавшись таким образом ниже уровня, на котором находиться любой нормальный житель города, я ковыряю пальцами земляную стену. Меня мучат: снаружи - пронизывающий холод, изнутри - жгучий стыд. Заслоняя тёмное небо, темнее даже, чем само небо, загородив, точно падающая башня, отверстие ямы, вдруг появляется тень приземистого широкоплечего человека. Он похож на вставшего в рост краба. Изо всех сил напрягаю единственный глаз, пытаясь рассмотреть лицо великана, сверху, словно бог, глядящего в яму, и от стыда растерянно, глупо улыбаюсь.
- Что, выпили и свалились туда? - Великан похоронил мои действия на рассвете в убийственной будничности. - Утром туман-то был густой.
Повернувшись к нему я осторожно киваю и, продолжая обнимать собаку, поднимаюсь. К коленям, которые были до этого сухими, точно слёзы, побежали капельки воды. Боясь уловить в выражении лица великана какой-то тайный смысл, я перевожу взгляд на краснолистный кизил позади него. Когда глаза твои на пять сантиметров выше уровня земли, то видна лишь отливающая красным обратная сторона листьев кизила. Цвет этот - угрожающе багровый и в то же время спокойно пламенеющий, как огонь на картине ада, которую я каждый год в день рождества Будды видел в нашем деревенском храме.
- Я увидел вас в яме и принял за мертвеца! - точно оправдываясь, обиженно прокричал мне вслед мужчина, потому что я вошёл в дом даже не взглянув на него.

"Эпоха идиотов" Дэн Эшкрофт

Когда-то идиоты были просто придурками, таращащимися в окона с улицы.
Но теперь они среди нас.
Они повсюду
Они говорят "клёво", это их любимое слово
Идиот не задумывается о том, что говорит
Думать - тупо, а тупое - не клёво
Темы и фигня - вот это клёво
Идиоты - заботящиеся только о себе, рабы-потребители
Не замечающие парадоксальности своей конвеерной индивидуальности
Они взлохмачивают свои волосы,
пока те не выглядят как естественное совершенство
Они носят свои набедренные повязки ниже мошонки
Они лепечут в переносные трещалки
О том клёвом мыле, в котором женщину отымел волк
Это их крутой друг его снял
Он тоже идиот.
Добро пожаловать в век кретинизма
Слава эпохе идиотов

трансформируюсь в видеобложек. но писать, к сожалению, пока некогда и не о чем.
надеюсь, что клипы скоро будут поинтересней, да и букв прибавиться


Адам и Пол. Середняк ирландского независимого кино, сага о двух наркоманах-неудачниках. Очень скучный фильм, по правде говоря.

Видео к треку "кассетный беспорядок", который не так уж плавно, но всё же перетекает в трек "parking"

моя версия врагов Миши Феничева

Zemphix Twin - "Мальчик 0"

продолжаю открывать чудеса вокодера

"... И эти дети, что вы плевать на, как они пытаются изменить мир не застрахованы от Ваших консультаций. Они достаточно хорошо знают, что они собираются через ..." Давид Бовие

летом 2008го мы уже вовсю импровизировали на барабанах и варгане, а иногда ко всеобщему шуму подключали и гитару.
а вот тексты на это накладывать нам было неинтересно. да и текстов хороших не знали тогда, поэтому, когда не хватало экспрессии, просто орали что-то нечленораздельное, подражая Мигелю - известному в столице двенадцатого региона панку и общественному деятелю

наверно, в первый раз я понял, что поэтические сэйшны - это очень круто, когда прочёл описание этого шаманства у Керруака.
С тех самых пор в голове обжились мысли восстановить атмосферу этого безумия





- Чтобы объяснить, что грязь лучше, чем слова, братишка. - Но я не могу в точности передать (хотя постараюсь) блеск всех его возражений, реплик и подковырок, которые ни на минуту не давали расслабиться и в конце концов втемяшили в мою кристальную башку нечто такое, что заставило меня изменить планы на жизнь.


"Х.. вам! - поет койот и когти рвет!" - читал Джефи изысканной публике, и все выли от счастья, это было так чисто, "х.." слово грязное, а произносится чисто. Там были и нежные лирические строчки, про медведей, например, как они ягоды едят, - чувствовалась любовь к животным; и глубокие загадочные строки о волах на монгольской дороге - чувствовалось знание литературы Востока, вплоть до Чжуан Цуня, великого китайского монаха, что прошел из Китая через Тибет, Ланчжоу, Кашгар и Монголию с благовонной палочкой в руке. Потом, в строчках о том, как койот приносит сласти, Джефи выказал свой простецкий юмор. И анархистские идеи насчет того, что американцы не умеют жить, - в строках о жителях предместья, загнанных в гостиные, сделанные из бедных деревьев, сваленных мотопилой (здесь проглянуло его прошлое, прошлое северного лесоруба). Голос у него был глубокий, звонкий и, я сказал бы, смелый, как у американских героев и ораторов прежних времен. Мне нравилось в нем что-то искреннее, сильное, какая-то человечность и надежда, в то время как другие поэты были либо чересчур утонченно-эстетскими, либо слишком истерично-циничными, чтобы на что-то надеяться, либо слишком абстрактно-камерными, либо слишком увлекались политикой, либо, подобно Кофлину, были слишком сложны для понимания (толстый Кофлин говорил о "непроясненных процессах", но, когда он сказал, что откровение - личное дело каждого, я заметил тут сильное буддистское, идеалистическое чувство, которое Джефи разделял с добряком Кофлином, когда они были однокашниками в колледже - как я на своем восточном побережье разделял его с Альвой и с другими, не столь безумно-апокалиптичными, но никак не более сострадательными и чуткими).

А народ толпился в сумраке галереи, стараясь не пропустить ни слова из этого беспримерного поэтического чтения. Я же то бродил среди них, не глядя на сцену и всем предлагая хлебнуть из бутыли, то возвращался на свое место справа от сцены, подбадривал, поддакивал, одобрительно покрикивал и отпускал даже целые длинные комментарии, о чем никто меня не просил, но никто, в атмосфере всеобщего подъема, и не возражал. Вечер удался на славу. Нежный ДаПавиа шелестел желтыми лепестками нежной полупрозрачной бумаги, все разглаживал ее длинными белыми пальцами, читая стихи своего покойного приятеля Альтмана, который съел слишком много пейотля в Чиуауа (а может, и помер от полиомиелита, одно из двух), - но своего не прочел ничего - трогательная элегия в память о погибшем юном поэте, тут прослезится и Сервантес седьмой главы, и читал он таким нежным, донельзя английским голосом, что я просто рыдал от внутреннего смеха, хотя потом я с этим Фрэнсисом познакомился, и он оказался неплохим парнем.

Среди прочих была там и Рози Бьюканан, коротко стриженая, рыжая, худая, симпатичная, классная девчонка и всеобщий друг на всем побережье; она позировала художникам и сама что-то писала, а в тот момент вся бурлила от возбуждения - их роман с моим старым приятелем Коди был в разгаре. "Ну как, Рози, здорово?" - крикнул я; она хорошенько отхлебнула из бутыли и посветила мне своими глазищами. Коди стоял сзади, обняв ее обеими руками за талию. Между выступлениями, в потертом пиджаке с бабочкой, каждый раз встревал Рейнольд Какоутес с коротенькой забавной речью, смешным фальшивым голосом представляя следующего поэта; но, как я уже сказал, к половине двенадцатого, когда все стихи были прочитаны и вся галерея толклась, возбужденно обсуждая, что сейчас произошло и куда идет американская поэзия, он утирал глаза платочком. А потом все мы, вместе с ним и поэтами, набились в несколько машин и рванули в Чайнатаун, где нас ожидал восхитительный полночный китайский пир, с палочками и шумными разговорами, в одном из развеселых китайских ресторанов Сан-Франциско. Оказалось, что это любимый ресторан Джефи, "Нам Юен"; он показал мне, что здесь надо заказывать и как есть палочками, он рассказывал байки про дзенских безумцев Востока, и под конец я до того возрадовался (а на столе у нас стояла бутылка вина), что подошел к двери на кухню и спросил старого повара: "Почему Бодхидхарма пришел с запада?" (Бодхидхарма - индус, который принес на восток, в Китай, учение Будды).

- Мне все равно, - полуприкрыв глаза, отвечал старик; я вернулся и рассказал об этом Джефи. "Прекрасный ответ, совершенный ответ, - сказал он, - теперь ты видишь, что я понимаю под дзеном".