Начало здесь:

 promodj.com/banan-b/blog/11269… blog_Chast_1    

promodj.com/banan-b/blog/11269…

http://promodj.com/banan-b/blog/1126953/Malenkoy_yolochke_Novogodniy_blog_Chast_3

   Красев удивился — как быстро пролетело время,— когда посмотрел на часы, боя которых почему-то не слышал за работой. Часы исправно тикали и показывали без десяти девятнадцать. Подойдя к ним, Михаил Иванович увидел, что закончился гиревой завод и взвел опустившуюся гирю. Заодно, он несколько раз провернул заводной ключик, торчащий ниже циферблата. Время было все ещё очень важно для него, но теперь он не боялся его течения, так как. был уверен, что уложится с заданием в срок.  Красев позволил себе немного расслабиться, спокойно поужинал, когда подали ужин, и продолжил работу.

   А работы оставалось еще немало — нужно было сочинить вступление-проигрыш в четыре такта, подобрать для музыки оптимальный темп, подобрать наиболее подходящую детскому хору тональность, разложить хор на два голоса, транспонировать ноты и оформить все это на бумаге, начисто. Но для композитора-профессио-нала все это были скорее технические, чем творческие задачи. Нужно было также оставить немного времени для собственной репетиции, чтобы представить работу "заказчику" в наилучшем виде.

   Проработав еще около четырех часов, Михаил Иванович сделал большую часть из того, что оставалось. Но вскоре сон одолел его — сказалась почти бессонная прошлая ночь — и Красев, со спокойной совестью, отложил транспонирование, оформление и репетицию на завтра. В эту ночь он спал "как убитый".

   На следующий день, играя то, что в результате получилось, Михаил Иванович заметил для себя, что после уменьшения темпа до хороводного, который он обозначил в нотах как "умеренный", музыка в значительной степени утратила свое очарование. Она оставалась приятной, но из нее исчезли колокольчики, исчезли те задор и легкость, которые присутствовали в "одноконных санях". Вместе с ними исчезли и остатки похожести на "исходник". Музыка стала походить на рождественские гимны — те, что попадались ему в изученных сборниках. Но с этим уже ничего нельзя было поделать — по заданию вождя, песня должна была быть хороводной, а значит только в умеренном темпе. 

  Земля как известно, "слухами полнится", особенно если это земля под зданиями учреждений культуры, к коим, с определенной натяжкой конечно, можно отнести и музыкальные учебные заведения. Да, такое "мелкобуржуазное и мещанское" явление, как слухи, не покинуло стены подобных заведений даже при советской власти. 

   Уже в первый день работы Красева, консерваторией стал ширится слух, что в одном из классов-кабинетов, по заказу вождя, пишет музыку какой-то самоучка-дилетант, который непостижимым образом сумел "втереться" в доверие к "самому".  

    Некоторые в своих домыслах доходили до того, что утверждали, будто бы дилетанту этому поручено написать новый гимн Советского Союза. И, надо сказать, что домыслы эти возникли не на пустом месте.

    Во-первых, в то время, в качестве государственного гимна, в СССР использовался "Интернационал", который был написан хоть и революционером, но французом, и который, во многих моментах, уже не отвечал реалиям мировой политики и советской действительности. А, во-вторых, в консерватории резко возросла посещаемость библиотеки.

   "А при чем здесь библиотека?" — подумает иной читатель. А при том, что девушки-библиотекарши оказались единственными сотрудниками консерватории, которые не только видели композитора, но говорили и работали с ним.  Им было приятно повышенное внимание к собственным персонам — со стороны преподавательского состава и, особенно, парней-студентов. Поэтому, они с удовольствием рассказывали интересующимся все, что им было известно. И хоть известно им было немного, было два безусловных факта, которые не вызывали в их рассказах никаких сомнений и подтверждались документально — новозаведенной карточкой читателя: то, что новый читатель выбрал для изучения сборники с праздничными песнями и рождественскими гимнами и то, что зовут его Красев Михаил Иванович.

    С того самого дня, как в известном всем классе затворился загадочный композитор, покидавший класс редко, ненадолго и, в основном, ранним утром и поздним вечером, в консерватории стали происходить странные дела. Многим преподавателям почему-то часто приходилось проходить мимо двери того класса. А проходя, они или непроиз-вольно замедляли шаг, прислушиваясь к чему-то, или, вдруг, роняли возле дверей класса стопку нотной бумаги и потом долго собирали ее. Но самые находчивые облюбовали себе место возле ближайшего — к двери класса — коридорного окна, и часто что-то внимательно читали возле него.  А поскольку позиция эта была  самая удобная и единственная, за нее шла негласная борьба. Когда место было уже кем-то занято, другие, с безразличным выражением лица проходили мимо, а, при встрече взглядами, многозначительно улыбались "счастливчику",  иногда роняя, при этом, листы или сборники нот.

    Таким образом, «совершенно случайно» в тот момент, когда Михаил Иванович играл «Правь Британия морями», возле двери класса оказались сразу два свидетеля, причем очень авторитетных в консерваторской среде и отлично знакомых с музыкой английского гимна.

    Путем несложной и очевидной читателям цепочки логических заключений, уже через час все консерваторское сообщество пришло к единому и окончательному мнению: Красев пишет новый гимн Советского Союза.

    Даже самые заядлые и очень скептически настроенные, по поводу такой версии, спорщики были вынуждены согласиться с неопровержимыми доказательствами. Но, вместе с раскрытием «тайны», у сообщества появилась новая тема для разговоров. 

   Фамилия Красев консерваторским преподавателям почти ни о чем не говорила. Было только одно ясно:  композитор не известен в «высоких» московских музыкальных кругах, а значит, скорее всего, приезжий, а если москвич, то, вероятно, не имеет высшего музыкального образования. Это вызывало у маститых композиторов-профессоров острое чувство профессиональной ревности. «Как Сталин мог поручить написать гимн какому-то недоучке, когда есть они — музыкальные светила, которым и положено, по статусу, выполнять подобные ответственные правительственные задачи», — думали и доверительно-тихо говорили они друг другу.

   Подобное направление мыслей способствовало добавлению еще нескольких деталей к слухам. Так, некоторые стали утверждать, что Красев этот родом из Гори и является земляком вождя.  Другие возражали на это, что Красев приехал то ли из Одессы, то ли из Новосибирска, а в доверие попал благодаря тому, что учил музыке, частным порядком, на дому, внуков вождя,  и даже написал, специально для них, несколько детских песен. Как бы то ни было, Михаилу Ивановичу эти слухи работать не мешали.

   Между тем, странная любовь к известному месту не прекратилась, а только усилилась. Особенно полюбилось место всей, без исключения, профессуре композиторского факультета. Когда Красев был уже близок к завершению работы и играл свой шедевр в хороводном темпе,  у невидимых ему слушателей была полная уверенность в том, что они слышат нарождающийся гимн Советского Союза. Проходящие в это время

мимо профессора, обычно приостанавливались на секунду-другую, неодобрительно качали головой, произносили, едва слышно, что-то вроде:"Это же примитивизм!",— и продолжали дальше свой путь.

   Как истинные патриоты своей страны, профессора не могли смириться с мыслью, что новый гимн Советского Союза окажется столь примитивным. С этим нужно было что-то делать! Поэтому в преподавательской композиторского факультета стихийно возникло обсуждение данного безобразия, в результате которого стали вырисовываться конкретные предложения. Причем, при обсуждении, иногда даже звучало страшное слово "вредительство". В конечном счете, все сошлись на том, что надо писать коллективное письмо товарищу Сталину, в котором изложить свои взгляды на новый гимн и предложить собственные композиторские таланты — для предотвращения непоправимой ошибки.

   Два профессора, имена которых история умалчивает (известно только, что один был с усами и бородой, а второй — без), у которых выдалось окно между парами, по поручению, как это водилось, всего коллектива, уже начали было составлять текст обращения,  когда в преподавательскую вошел нарком Тюркин.

   Не теряя времени, он принялся вводить композиторов в курс предстоящего дела.

  — Вы, товарищи, — говорил он профессорам, — привлекаетесь для важного правительственного задания. Вы будете участвовать в комиссии, которая должна дать оценку новому музыкальному произведению.

   При этих словах оба профессора преисполнились гордости за оказанное им доверие. В их головах одновременно промелькнули две мысли. Первая говорила, что правительство, все таки, ставят их выше, чем какого-то дилетанта, а вторая кричала: "Разнесу этот новый гимн в пух и прах!"      

   Но Тюркин продолжал:— Это будет первая советская новогодняя песня для наших детей.

   — Как?..Ка-каких детей?— переспросил безбородый, ошарашенный таким поворотом дела и думая, что ему послышалось.

   — Для детей младшего школьного и старшего дошкольного возраста, — пояснил Тюркин,  удовлетворенный мгновенно пришедшей мыслью,— что профессионалы, видать, не зря интересуются такими деталями.

    И тут изначальный патриотический запал профессионалов мгновенно сменился  апатией и осознанием унижения собственного достоинства,  потому что они были серьезными композиторами, а песенка была, по их мнению, несерьезной и недостойной их внимания.   

    Вскоре, еще не совсем придя в себя после испытанного шока и с трудом переставляя ноги, оба профессора плелись по коридорам консерватории в направлении ненавистного им класса, чувствуя себя как будто под конвоем идущего за ними наркома.             

     Когда, в десять минут второго, в кабинет вошел Тюркин, в сопровождении двух седовласых профессоров, у Михаила Ивановича все было готово. Нарком, конечно же, не зря пригласил или, точнее говоря, взял с собой композиторов. Он хотел, чтобы "приемка" песни выглядела как коллегиальная работа профессионалов, а не результат его личных вкусовых предпочтений. "В случае чего", как говориться, он всегда мог бы сослаться на музыкальных авторитетов.

   Нарком представил Красева профессорам, поскольку их статус, как членов импровизированной комиссии, был выше. При этом, имена и фамилии профессоров так и остались для Красева неизвестными.

   Упомянутый порядок представления немного приободрил профессоров, так как вернул им ущемленное ранее чувство собственного достоинства и дал чувство превосходства над "выскочкой и дилетантом".

   После таких недолгих формальностей, "комиссия" расселась на стульях, близ рояля, и Михаил Иванович приступил к исполнению своего шедевра.

  Сначала он сыграл вступление и несколько куплетов, перемежая каждую их пару проигрышем, а затем, взяв на несколько ступеней ниже, начал все с начала, но уже аккомпанируя своему пению.

   Во время демонстрации, композиторы внимательно смотрели то на Красева, то на  выражение лица наркома, пытаясь по нему понять — нравится ли ему песня. А выражение лица Петра Андреевича все время оставалось вполне благодушным. Давно забывшие свое детство, привыкшие к совсем другой музыке и уже зараженные тем "вирусом", который, вскоре после излагаемых здесь событий, поразил значительную часть советских композиторов-академистов, профессора предпочитали произведения подобные тем, которые позже советская критика назовет "сумбуром вместо музыки".  "Это примитивизм!"— кричали их внутренние голоса. Но, с другой стороны, они понимали, что перечить мнению начальства, да еще такого большого, да еще в такое время... Они, конечно же, ни при каких условиях и ни на шаг не поступились бы своей принципиальностью и патриотизмом, если бы речь шла о таком, действительно  значимом для страны произведении, как государственный гимн. Но ставить себя под возможные удары судьбы ради какой-то детской песенки?.. Поэтому, композиторы прилагали немалые волевые усилия, чтобы заглушить свои, предательски стремящиеся вырваться наружу, внутренние голоса.

    Когда Красев закончил, нарком посмотрел на профессоров, давая понять, что ожидает услышать их оценку.

   — Это при...— чуть не ляпнул безбородый профессор, но вовремя перехватил многозначительный взгляд своего бородатого коллеги и запнулся.

   — Приятная детская музыка, — поспешил ему на помощь бородатый.

   — Да, да,— подхватил безбородый, уже осознав свой, предотвращенный коллегой ляп, — это очень приятная и веселая детская музыка.

   — Это ведь ре мажор? — то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес бородатый.

   — Да, ре мажор, — радостно ответил ободренный первой фразой бородача Красев.

   — Ре мажор очень хорошо подходит для деток, — многозначительно добавил безбородый. — Это правильно, что ре мажор, — повторился он. 

   В воздухе повисла неловкая пауза. Тюркин посмотрел на профессоров, взгляды которых были обращены в пол (им было стыдно перед внутренними голосами), и которые ничем не выражали желания что-либо добавить, к уже сказанному. 

   — Ну что же, товарищи, — вмешался наконец нарком, который термин "ре мажор" воспринял то ли как некое высокое композиторское достижение, то ли как музыкаль-ный эквивалент оценки "отлично",— я вижу наши мнения совпадают и музыка товарища Красева может быть рекомендована для наших деток. На сегодня, товарищ Красев, вы свободны, а завтра, в пятнадцать часов, приступаем к репетициям.

   Через несколько минут, Михаил Иванович, покинув консерваторию, полный радостных впечатлений, иногда немного улыбаясь каким-то своим мыслям, шагал по направлению к дому. В голове его теперь неотвязно звучала новая, собственная песня. 

(Окончание следует)